Абстрактное мышление, абстрактное искусство ― известные всем словосочетания, но мало кто себе отдает отчет в том, что они послужили основой революционных процессов в искусстве в начале XX века.
Художник Александр Беридзе и многие историки искусства убеждены, что именно по живописи пишется история пребывания человечества на нашей земле и именно такой, хронологический, подход помогает хранителям музеев и искусствоведам составлять коллекции, которые прекрасно отображают систему развития человечества ― его эволюцию.
Воспитанник Тбилисской академии художеств, Александр Беридзе живет и работает во Франции уже 25 лет и с начала 2005-го занимается абстрактным искусством. Несмотря на его увлечение фотографией и видео, литературой и философией, абстрактная живопись стала главным медиумом, с помощью которого он выражает свой уникальный внутренний мир и показывает свое видение системы Мироздания, что очень важно понимать, смотря на его картины.
Выставка в галерее ГУМ-Red-Line представляет новые работы художника из серии «Transpsychology», созданные в его мастерской во Франции, и работы серии «Reflection», принесшие художнику известность в художественных и, что особенно важно, в научных кругах, благодаря совместному труду с исследователем-менталистом Жан-Луи Трипоном. Их совместная книга с Александром Беридзе «Открывая нашу ментальную жизнь» (À la découverte de notre vie mentale, Les Editions Sydney Laurent, 2018) стала экспериментальным исследованием живописи как примера визуализации процесса мышления. Работы этой серии художника Ж.-Л. Трипон назвал «ментальный фигуратив», так как он прекрасно представляет визуализацию Мыслительного процесса , который никогда не происходит в вербальной форме и потому может быть представлен как ассоциации различных цветов.
Наряду с Трипоном работы Александра Беридзе вызывают научный интерес и поддержку ученых со всего мира; в частности, ученые Колумбийского университета заинтересовались работами Александра, так как получили массовые подтверждения того факта, что на его работы (живопись) реагируют люди с аутизмом и синдромом Аспергера, которые как раз известны своей невосприимчивостью к визуальным образам. Также его визуализации мыслительных процессов изучают в Институте мозга в Париже, а также в самом большом в Европе отделении детского аутизма в парижском госпитале Сальпетриер.
Александр Беридзе ― постоянный участник научных конференций, автор публикаций на тему связи науки и искусства.
Выставка «Абстрактное мышление» также делает акцент на сочетании живописи, графики и фотографии Александра Беридзе, выставляемой впервые. Зрители смогут проследить связь живописных миров художника и его фотоэкспериментов, передающих структурное и энергетически мощно заряженное мышление художника. Цветовое разнообразие, смелые сочетания графических и живописных полей, неутомимый поиск форм ― всё это позволяет утверждать, что Александр Беридзе представляет собой художественный феномен, открытый для получения удовольствия и размышлений над природой искусства.
Открывая миры
Встреча с Александром Беридзе ни для одного человека не останется незамеченной. Яркий и искренний человек, непосредственный и увлеченный собеседник, он при этом обладает поразительной структурированностью мышления, будто бы призванной справиться со стихийным характером творческой сущности художника. В разговоре с куратором Мариной Федоровской художник раскрывает тайны своего становления как личности и делится размышлениями об искусстве.
Какие первые и наиболее яркие впечатления в детстве вошли прочно в твой мир?
Меня удивляют люди, которые прекрасно помнят свое детство, и я тоже кое-что помню, но скорее не эмоциональные моменты, а чисто хронологически отдельные истории. Многое мне мама рассказывала, но вот одно из моих личных ранних воспоминаний ― одно из самых ярких ― это мои руки, пальцы, все в крови, когда меня дедушка -художник учил рисовать. Как все мальчики в детстве, я любил самолеты, танчики, солдатиков. И просил постоянно у дедушки нарисовать мне то корабль, то самолет, то еще что-то «про войну». Дедушка как раз войну прошел. И из-за того, что он воевал, очень не любил эту военную тему. Так что без особого удовольствия мне рисовал все это. И в какой-то момент ему в голову пришла прекрасная идея. Мне было пять лет. «Саша, давай я лучше тебя научу рисовать, ― сказал он. ― И ты себе нарисуешь и танки, и самолеты, и целые армии». И мне это так понравилось: «Конечно, дедуль, давай». Он дал мне стопку простых карандашей и опасную бритву «Нева» и объяснил, что профессионалы никогда не точат карандаши точилкой, а карандаши для разных задач точатся по-разному. Для черчения ― по-одному, для рисования ― по-другому, для тушевки ― по-третьему. А раньше выбор был ограниченный, и любой карандаш можно было для чего угодно использовать в зависимости от заточки. Вот он меня первые три недели примерно и учил точить карандаши, а я постоянно резался этой бритвой, и все пальцы были в крови. Но я научился ― и точить карандаши, и рисовать. У меня даже есть детская фотография, где я сижу и рисую на лавочке. Мне тогда подарили набор немецких фломастеров. И все мальчики выходили во двор, кто с машинкой, кто с поездом, а я всегда выходил с фломастерами.
Конечно, я стараюсь, чтобы имя моего дедушки осталось в истории ― Федор Холенков. Настоящая фамилия у него была Кононов, но ему пришлось ее поменять после революции. А вообще он был довольно значительный художник, в конце жизни у него была своя мастерская во Львове, и он был автором оформления мозаикой всех автобусных остановок между Львовом и Полтавой. Благодаря ему я всегда рисовал, с самого детства, и это очень повлияло на мою жизнь. Поступая в Тбилисскую академию художеств в 1991 году, я решил, что пойду на графический дизайн, с тем чтобы, возможно, работать в рекламе и все такое. Тогда это было очень актуально. Поэтому я учился не на факультете живописи, а на графическом дизайне. Кроме того, никто в семье и слышать не хотел о карьере художника, даже ни о каком поступлении в Академию. Я ― единственный сын, и мой папа, бизнесмен, даже представить не мог, что его единственный наследник не продолжит его дело. Дедушку он недолюбливал. Но понимаешь, какая штука, именно дедушка очень повлиял на мое становление, когда я начинаю по крупицам вспоминать свое детство ― с рождения и до десяти лет, благодаря ему я и был воспитан на русской культуре. Именно он мне постоянно читал Пушкина, Салтыкова-Щедрина, Лермонтова. Он же как раз в Пятигорске и погиб на дуэли… А самое главное, к чему меня дедушка приучил и за что я ему очень благодарен, это любовь к классической музыке. Я поначалу слушал ее, просто чтобы ему сделать приятное. А у него любимый композитор был Рахманинов, или тишина. Он очень любил слушать Второй и Третий его концерты, и все мое детство мы в воскресенье после обеда садились и слушали музыку, он водил меня в Мариинку и в Большой. Мне, конечно, не очень нравилось все это в то время, но потом уже, с возрастом, я понял, что дед открыл для меня культуру как таковую. Но пока был жив отец, вся моя жизнь была борьбой за право заниматься искусством.
Ваша семья в какой-то момент переехала из Ленинграда в Тбилиси. До этого ― в Ленинград. Позже ты жил в Москве, потом переехал жить во Францию. Мне кажется, благодаря этим всем переездам тебе легче удалось прижиться в другой стране. Это так?
Нет, вообще не легко все это давалось. Мы переехали в Тбилиси в 1986 году, поменяв пятикомнатную квартиру в центре, в Питере, на пятикомнатную в центре, в Тбилиси, еще и с доплатой. Буквально через 3–4 месяца приняли закон о приватизации, и уже были продажи, а не обмены квартир. Я помню, это было 16 августа, и через 14 дней я пошел в школу, и всю разницу между Россией и Грузией я прочувствовал буквально своей кожей. Мне было очень тяжело, я приходил домой, плакал… Хотя одной из причин, почему мы переехали из Питера, было то, что там меня дразнили «грузином». Я всегда хорошо учился, но так вышло, что в начальной школе классной руководительницей у меня была женщина с грузинской фамилией, и даже на родительских собраниях маме чуть ли не в лицо говорили: вот, грузин грузину помогает. Мама при этом у меня русская, хотя взяла сразу отцовскую фамилию, Людмила Федоровна Беридзе. Но я все время слышал в школе: «грузин-грузин-грузин», и вот мы наконец-таки переезжаем в Грузию, и что ты думаешь? Первое, что мне говорят в Грузии, это что я русский, потому что я по-грузински не говорю, и у меня был просто шок.
Да, свой среди чужих, чужой среди своих ― это вечная история полукровок…
Сейчас я, конечно, говорю по-грузински, но говорю все равно с акцентом, грузины сразу же понимают, что это выученный язык, вот как и французский. Но и помимо языка, вообще все было другое ― культура, поведение, все-все, вот именно повседневная жизнь очень сильно отличалась в Тбилиси от жизни в России. Хотя бы то, что нужно было сразу знать всех соседей. А мы переехали из Питера, где мы не знали и половину наших соседей, а здесь люди общались целыми районами. Но благо Тбилиси ― многонациональный город, тут очень быстро я понял правила игры.
И если говорить о Грузии в целом, я именно там внутренне вырос. Грузия дала мне такое понимание жизни и отношений между людьми, что, если меня сейчас ночью разбудить и спросить, кто я, я, естественно, отвечу, что грузин. Когда я позже вернулся в Питер и встретился со своими одноклассниками, я на них смотрел как на каких-то детей. Грузия все дала мне, очень сложно дала, через драки, через сломанные носы и все такое, но я завоевал свое место под солнцем и в школе, и в районе, и везде. Я понял, что свое место в жизни надо завоевать, как в стае. И научиться делать выбор.
Интересно, что для тебя очень важным был переезд именно из Ленинграда в Тбилиси, даже не из Москвы уже, позже, а из Парижа.
Париж тоже многое сильно изменил, но главное, что вот я понял, ― в этом году стало темой Венецианской биеннале: «Иностранцы повсюду» («Foreigners Everywhere» ― тема 60-й Венецианской международной биеннале). Это и про меня тоже… Но на самом деле большие перемены в моей жизни начались, когда в конце 98-го года я решил уехать. И уже в 2000-м почти случайно отправился во Францию, думал, что на время, но это продолжается уже 24 года, получается ― половину моей жизни. И я до сих пор наталкиваюсь на колоссальную разницу и противоречия между французским, русским и грузинским менталитетом, но вот лавирую между этими идентичностями.
Расскажи, пожалуйста, про свою любимую мастерскую, которая находится, насколько мне известно, на Атлантике?
Ну, так получилось в моей жизни, что в какой-то момент я развелся с женой и отправился к друзьям в Атлантику. На время, переждать этот кризисный момент и посвятить время своему увлечению живописью, рисунком, которым мне никак по разным причинам не удавалось заняться. И вот с тех пор, уже больше 18 лет, я живу на Атлантике. Я понял ее выгоды и в географическом положении, и в плане экологии, и чисто эстетически. Тут очень красиво, недалеко от океана, и здесь изменилось мое самоощущение. Большую часть своего времени я провожу в Париже, но пишу больше именно в мастерской на Атлантике.
Мне кажется, что Атлантика тебя подпитывает визуально, как художника, потому что несмотря на то, что сегодня художники ― это люди, обращенные больше внутрь, чем вовне, но окружающая среда тоже колоссальное значение имеет.
Конечно! Но ты понимаешь, когда я еще в школе учился и когда еще оформленного желания быть художником у меня не было, но мне прекрасно давалось черчение, я выигрывал олимпиады и все такое… Я очень любил геометрию, и построения в пространстве мне всегда легко давались, мне легко было представить и отобразить фигуру в объеме. Я видел мир через какую-то систему координат ― это всегда было во мне, как и любовь к математике и к упорядочиванию всего. На самом деле, у меня и дома все всегда очень аккуратно сложено. Говорят, что это один из симптомов синдрома Аспергера, и уж не знаю, поэтому или нет, ― но на мои картины совершенно удивительным образом реагируют зрители с аутизмом. Это подтвердили исследователи из Колумбийского университета, которые вместе со мной изучали этот феномен. Я, в свою очередь, собираюсь в Сорбонне писать работу о связи искусства и расстройств аутистического спектра. Потому что я и в Москве занимался исследованием арт-терапии и арт-психологии вместе с коллегами из Московского городского университета. Я сперва не до конца к этому серьезно относился, но со временем понял, что это очень развивающееся направление, в котором меня просветила психолог Светлана Покровская.
То есть, по сути, ты в своих работах опираешься все-таки на внутреннее метафизическое понимание мира и психологию восприятия?
Для меня весь мир основан на геометрии. От Пифагора до Гете, все говорит об этом. Есть фраза Гете, где он говорит, что много прекрасного существует в мире разрозненно и задача нашего духа — обнаруживать связи и тем самым создавать произведения искусства. Благодаря ему и многим другим философам мы понимаем, что талантливый художник в своих произведениях показывает свое видение мироздания, как устроен этот мир. Он как бы вбирает в себя этот мир и создает некий универсум. То есть мир художника существует параллельно с миром вокруг, и пересекаются они именно в произведениях искусства, которые создаются благодаря видению художника.
Да, я определенно вижу в твоих работах внутренние миры ― их много, они даже с трудом иногда помещаются на одной работе, требуют развития, монументальности… Как вообще ты понял, что должен заниматься искусством?
Ну, это у меня было всегда. Может, это и громко звучит, но я с детства понимал, что у меня есть какая-то миссия. Я просто не знал, в чем это выразится. Мне казалось, что это через спорт, я серьезно занимался спортом. Но по мере моего взросления я понимал, что это искусство. Знаешь, у моего дедушки была поразительная библиотека и много книг по искусству. И вот одной из них было немецкое издание 1876 года ― 800 с лишним литографий Рубенса. Книга была толстенной, с красной красивой обложкой. И это была единственная книга всего моего взросления, понимаешь? Книгой, которая оказывала на меня мощнейшее воздействие, и даже эротическое. Этот рубенсовский альбом с его пышногрудыми женщинами… На самом деле поразительно, что даже мое сексуальное становление проходило в каком-то смысле через искусство.
А знаешь, в твоих абстракциях иногда чувствуется вот такая почти рубенсовская избыточность, страстность и витальность. Мне, кстати, после посещения именно немецких музеев стало ясно, что Рубенс недооценен в нашу эпоху пост- и метамодернизма.
Недооценен, недооценен! А литографии, они же все черно-белые, понимаешь, там и вот этот контраст этих форм, и именно плотность композиции. У него же практически нет там каких-то белых пространств. Это очень интересно, да. У того же Брейгеля намного больше природы, пейзажа, а у Рубенса все очень насыщенно, плотно.
Я даже не понимал, где там фигура человека, где ветка дерева. Все так красиво там сплетено и заплетено.
Можешь ли тезисно выразить свое отношение к самым важным художественным течениям XX века, диалог с которыми тоже чувствуется в твоем творчестве?
Да, вот это очень важный вопрос, потому что я считаю, что все вообще в мире развивается по спирали. Циклично. У нас есть такое выражение: вернулся в исходную точку, но на самом деле ты никогда не возвращаешься в исходную точку, всегда попадаешь на уровень выше, так и образуется спираль. Вселенная закручивается спиралевидно, даже наша планета летит так и даже вода стекает в раковину. И это и есть проявление этой цикличности. И если абстрактное искусство появилось чуть больше ста лет тому назад, прогремело, прозвучало, то я считаю, что за этот век мы прошли определенный круг и попадаем на исходную точку, но уже на ступень выше, с тем опытом, который уже обрели за сто лет. А за эти сто лет чего только не было ― искусство прошло от классики к полному отрицанию. И вот почему я в своем «Манифесте», ну, в определенном смысле обвиняю Марселя Дюшана, потому что он был одним из протагонистов смещения живописи с центрального места в искусстве.
У меня прекрасный преподаватель был в Академии, Константин Чхеидзе, который нам объяснял теорию про четыре массовые культуры и живопись, которая дает основной вектор. И даже вся смена художественных стилей все равно идет по живописи. И даже Дюшан в какой-то момент жизни осознал (и сам это признавал), что где-то через сто лет живопись все равно вернется на свои главенствующие позиции.
Поэтому у меня ко всем стилям и сменам парадигм в XX веке отношение такое ― это нормальный процесс развития. Мы что-то меняем, но приходим к какой-то точке, когда надо строить новую реальность, новое направление. И я считаю, что единственное, на что мы сможем опереться, это история лучших произведений искусства ― то, на что опирались все предыдущие поколения художников.
Для меня лично важны безусловные критерии красоты, которые даны каждому от рождения ― мы недаром смотрим на окружающий мир как на идеал.
Мне кажется, твое творчество как раз скорее о красоте внутреннего понимания нашего мира, красоте познания самого себя…
Про познание самого себя ― как раз об этом говорит моя скульптура про человека в шаре. Мой главный месседж ― что мы являемся частичкой одного большого мира, но весь этот мир мы несем в себе. И художники, что особенно важно для меня, своим творчеством предъявляют людям, как устроен этот мир. Потому что искусство ― это способ ощутить свою связь со Вселенной. Древние зачатки искусства и культуры первоначально имели определенно космологическое значение. И искусство есть символический способ донесения высших истин для меня. Искусство возникло раньше науки и долгое время вбирало ее в себя. Тысячи лет искусство было одной из движущих сил цивилизации. Но пришел какой-то момент, и люди все это раскололи, и теперь наука, философия, искусство существуют раздельно. А в моем понимании есть какое-то большое облако всех этих истин, знаний, пониманий. И определенным людям дается какая-то связь с этим облаком миропонимания. Для многих математиков, начиная с Пифагора, был очень важный вопрос ― всегда ли существовала математика сама по себе, или ее создал человек? И Пифагор считал, что математика была всегда.
Я лично думаю, что есть какие-то знания, к которым определенным людям дается доступ, и все вместе существует, ― потому для меня так важна связь науки и искусства.
А когда мы говорим об абстрактном искусстве, одним из самых прекрасных примеров становится музыка. Нет ничего абстрактного, чем музыка. И между музыкой и математикой множество связей. И тут мы снова возвращаемся к Пифагору и к основным семи нотам. Это всё математические основы главных истин нашего мира.
И, может быть, это очень такая претенциозная задача, но я очень хочу как раз через свое творчество, через свое искусство показать и провести вот эту вот линию, которая соберет это все вместе. Ничего не существует разрозненно, все вплетено в общую структуру мира. И наша задача — увидеть вот эту главную структуру, а не гнаться за разрозненными направлениями. Проблема человечества в том, что где-то с середины XX века мы в каждой отдельной сфере идем только вглубь, а когда ты идешь вглубь, ты теряешь видение общей картины. И важно не только углубление, но и взаимодействие.
Интерсекциональность, да, и надо сказать, размытие границ между жанрами уже давно наблюдается в искусстве, да и ученые все чаще работают в тесной связи с художниками. Расскажи, пожалуйста, как ты работаешь над сериями. На выставке мы представляем две серии: «Transpsychology» и «Reflection». Мне кажется, каждая из них ― как определенный этап, возможно, даже как главы одной истории, от которой не так просто оторваться, пока не допишешь. Это так?
Все исходит из первоначального моего концепта. Я не даю название картинам, а даю название сериям, и даже если и хочу, допустим, гипотетически сделать что-то другое, что будет выходить из этой серии, у меня не получается, потому что я в каком-то смысле не ответственен за процесс создания картины. Я чаще рисую ночью и потом иногда просыпаюсь, смотрю и сам не понимаю, как я это нарисовал, о чем я думал в этот момент, что происходило. Я даже не курю в процессе рисования, потому что у меня нет даже возможности оторваться от этого. Я только потом, задним числом понимаю, что что-то меня ведет, и я никогда не вижу картину, которую рисую, нет какого-то образа, к которому я стремлюсь. Поэтому при всем желании я не могу оторваться от определенной серии, пока ее не закончу. Это как бы как одно единое высказывание.
То есть ты в ней внутри находишься, как внутри некой стихии, этого мира?
Да. Есть у меня какие-то картины, которые я сам лично отношу к каким-то таким переходным, но если посмотреть на все вместе, то можно понять, когда и почему они были сделаны. Вот так и выстраивается у меня все в единую путеводную нить. Поэтому внутри одной серии у меня вполне определенный почерк и есть та самая узнаваемость, которой так часто ждут критики. Но в разных сериях она разная. И когда-то, лет десять назад, я еще мог услышать упреки в отсутствии собственного почерка, но сейчас уже об этом говорить не приходится, потому что когда ты рассматриваешь в прогрессии искусство, то ты видишь определенные черты стиля, который меняется от серии к серии. И, поскольку я продуктивный художник, я не могу долго сидеть в рамках одной серии, я двигаюсь дальше, и я не знаю, что меня ждет впереди.
Сейчас наблюдается всплеск интереса и даже моды на абстракцию, но мода всегда быстро проходит, а по большому счету абстрактное искусство ― невероятно глубокая и тонкая штука, я бы сказала, она обращается к очень глубоким слоям психологии. И мне кажется, что, когда человек начинает заниматься абстрактным искусством, он делает очень серьезный шаг, ответственный даже…
Да, очень серьезный, я согласен. Ты не знаешь, что ты встретишь, какой будет результат, и это, очень может быть, провокационный шаг, ты это очень хорошо поняла, и мне в каком-то смысле повезло, что я какое-то долгое время не рисовал. То есть у себя в голове я рисовал, и именно тогда произошел момент перехода от фигуративной живописи к абстрактной. В целом я много работал в сфере графического дизайна, делал айдентику, и всегда это было сопряжено с какой-то геометричностью, графичностью, поэтому переход к абстракции был для меня логичным. Но у меня произошел вполне осознанный переход к абстрактному искусству, потому что беда абстрактного искусства в кажущейся легкости. В последние 10–15 лет много появилось художников, кто никогда и не умел рисовать, они начали сразу с абстракций, потому что вроде бы как доступно. Но я туда пришел не из-за легкости, а как раз совсем по-другому, это был осмысленный переход, к которому я пришел человеком, который много успел сделать и в сфере живописи, и в сфере дизайна. И не потому что это легко и круто… У меня еще этот ужасный фильм стоит перед глазами ― «Один плюс один», где главный герой краску кидает на холст и говорит: «За 30 тысяч продам!» И ведь целый инстаграм есть этих, кто льет из ведра краски…
Это девальвация, которая и заставляет настоящих художников постоянно находиться между молотом и наковальней буквально… Потому что предъявлять себя со своим пониманием живописи очень сложно.
Да, и вот смотри, искусство ― один из способов познания мира и себя в мире, и вот опять-таки, моя скульптура, которая у меня в Париже находится, вот тоже об этом говорит, именно о поисках себя в мире, но чтобы понять свое место в мире, надо понимать, как этот мир устроен.
Является ли фотография твоим способом «читать» окружающую реальность и ее знаки? Мне кажется, это один из способов считать эту окружающую реальность, не снимать просто реалистичные картинки репортажные, в духе Барбизона, а скорее считывать определенные паттерны математические.
Ну конечно, потому что Вселенная с нами говорит именно на языке символов, понимаешь? И нету такого универсального языка, человечество не придумало, сколько было народностей и всего разных языков. Вот языки как раз — это уже изобретение человечества, и то, в них столько удивительных совпадений по всему миру, что есть о чем задуматься. Но все же основной язык Вселенной — язык математики, численных символов. Ну и если брать работы старых мастеров, они все построены на символах, они несут нам сообщения.
Твои фотографии еще очень яркие. Они как бы настолько... Ну, скажем, даже вот черно-белые ― очень классные. Фотографии вообще про свет и цвет, и вот эти ритмы…
Да, ритм ― это правильное слово. Понимаешь, потому что я исхожу из понимания, что все в нашем мире движется, все вибрирует со своей определенной частотой. Частотой вибрации предмета все и определяется. Тот же камень, он тоже вибрирует, но на своей частоте. И все в мире движется и вибрирует, о чем нам говорит и квантовая физика, даже на уровне частиц, атомов, все внутри движется. Электрон летит со скоростью света даже внутри атома. Так что все движется, все вибрирует, но просто каждое на своей частоте.
Какие еще движения, философы, ученые и писатели оказали на тебя влияние? Назови самых важных авторов, чье творчество поддерживает твое развитие как художника и исследователя.
Я очень-очень много читал еще с советских времен, когда литература еще перепечатывалась, чуть ли не от руки переписывалась… Я даже это помню, потому что мама читала и мне потом доставалось. И среди моих самых любимых авторов ― Герман Гессе, Томас Манн и Оскар Уайльд, как ни странно. Потому что я считаю, что он сам прожил как художник и умер как художник, к сожалению. И конечно, не возводи себе кумира, но буквально идол, перед которым я преклоняюсь, это Андрей Тарковский, потому что в каждом его высказывании, в каждом слове я вижу себя, я не знаю, у меня его «Мартиролог» ― настольная книга, которая на все времена. Если же говорить о поэзии, то это Арсений Тарковский. И Сергей Есенин мне очень близок. А одной из любимых книг могу назвать «Портрет Дориана Грея» или же «Портрет художника в молодости» Джеймса Джойса — это тоже одно из самых любимых произведений. Как и «Степной волк» со своим Гарри Галлером, в котором я всегда видел себя. Еще в 17 лет его читал и как раз думал о своем предназначении. Мне всегда отзывалась литература, в которой герой был все-таки противопоставлен обществу в каком-то смысле.
Если говорить про твои взаимоотношения с миром, аудиторией, коллекционерами, любителями искусства, просто современниками нашими, для тебя важен контакт со зрителями?
Я, может, шокирую тебя, но для меня неважны деньги, я всегда говорю, что я рисую не из-за денег. Я не могу не рисовать, и даже если не буду выставляться, я всё равно буду рисовать, это просто какая-то внутренняя потребность, и я понимаю, что я это делаю, чтобы делиться с миром. И для меня очень важен контакт просто с человеком, а кто он ― влиятельный искусствовед или просто уборщица из зала, в котором я выставляюсь, ― для меня никакой разницы. Вот ты не поверишь, но у меня самая большая поклонница, вообще фанатка, женщина, которую я даже не видел никогда. Она ― директор детского сада из Таганрога, ее зовут Любовь. Вот она так понимает мою живопись, я в жизни не встретил ни одного знатока, кто бы так комментировал и понимал мои картины. Она комментирует в фейсбуке каждую публикацию моих работ, прямо объясняет свое видение картины, и это настолько меня радует. И вроде женщина совсем из другой среды, уже под 70 лет, но она меня очень тонко понимает. Но взаимодействие иногда происходит на самых разных уровнях с людьми. И для меня действительно важно вживую видеть картины, потому что в жизни они совершенно иначе смотрятся. Такая же история произошла с Алишером Усмановым, который первую картину купил по фотографии, а потом, когда она приехала к нему и он ее увидел, ― то еще две заказал.
На самом деле, у меня живопись очень рельефная, я даже обсуждал это со своими друзьями ― исследователями восприятия, и мы всерьез думаем сделать когда-нибудь выставку для людей со слабым зрением. Мне, конечно, было бы очень интересно понять, что они смогут «увидеть» при помощи осязания ― какой именно фигуратив или абстракцию.
Нет, ну на самом деле, мне кажется, вместо тысяч слов, которые мы говорим, важно обязательно прийти и посмотреть на твои работы.
Куратор: Марина Федоровская
Художник:
Александр Беридзе
